Это я так пошла спать, да. Ко мне опять пришло оно - оно адски медленное, если связным текстом, но на удивление живое в моей голове.
***
Сложно понять, для чего вообще нужны эти дороги – дороги, связывающие между собой пункты, куда обычно попадают совсем иными путями. Кто ходит здесь? Отдельные несчастливцы, которым не нашлось места даже в Последнем Пристанище. Ни в одном из последних пристанищ. Иногда появляются смельчаки или безумцы – или витающие в облаках философы вроде того чудного итальянца, но те по-своему объединяют в себе безумство и смелость, и рождаются слишком редко, так что скоро, кажется, иссякнут совсем. Сквозь царящую здесь пустоту когда-то прошли мужчина и женщина, прошли, ясно чувствуя, что в их бегстве больше безумия, чем смелости – впрочем, смелость уязвима, безумие много чаще достигает цели.
Теперь их путем идет множество – упорно, от Центра к Окраинам, от сапфирово-синей темноты к блеклому вечному дню. Теперь вряд ли кто-то задумывается о том, насколько негостеприимной выглядит цель, насколько ясно и твердо по сравнению с ней то, что они добровольно оставляют. Те двое – задумывались, и все же шли. Добровольно, но и не имея иного выбора.
- Ганий, нужно остановиться.
- Нельзя. Что, если он передумает и отправит за нами погоню?
- Он не передумает. А я устала. Ты понимаешь, устала впервые за эту половину жизни.- Нельзя. Что, если он передумает и отправит за нами погоню?
- Он не передумает. А я устала. Ты понимаешь, устала впервые за эту половину жизни.
Женщина больше не слушает возражений своего спутника. Она опускается прямо на желтую траву – сухие стебельки больно колются сквозь тонкую ткань, но какая разница?
- Мальчик мой, я так устала.
Если приглядеться, он и правда немного похож на испуганного мальчика. Впрочем, и женщина еще очень молода – только в золотистых волосах почему-то тянется несколько серебряных нитей. Она уже второй раз целиком меняет свою жизнь, второй раз умирает для прошлого. А ведь для кого-то и один раз – это слишком много.
Пройдет еще целая жизнь – и на том же месте, на котором она теперь отдыхает, будет сидеть бродячий музыкант. Он будет играть не за деньги, потому что ему не нужны ни монеты, ни то, что можно на них купить. Ему нужно только сидеть здесь и играть – и потом, он тоже будет слишком уставшим, чтобы продолжать путь.
Возможно, нет музыки лучше. Возможно, эта музыка умеет менять мир. Но она уже сделала свое дело – и теперь всем на нее плевать. Вереница людей (а ведь надежда и правда почти сделала из них людей) будет двигаться по дороге – мимо и мимо, почти бесконечно. Они все будут казаться такими целеустремленными, хотя в глубине еле светящихся глаз навсегда останется усталость. Они устали от жизни, позже устанут еще раз, от смерти, и через эту двойную усталость они будут идти…
Но куда?
В город, освещенный слабым сероватым небом без солнца. Туда, где есть смех и есть плоть.
Когда двое подошли к запертым воротам, охранник как будто был удивлен: его одиночества давно никто не нарушал, ни изнутри стен, ни, тем более, снаружи. Только после краткого промедления он оторвался от доски, на которой играл в шахматы сам с собой, подобрал небрежно прислоненную к стене секиру и выпрямился в полный рост. Старый кентавр возвышается над беглецами, как статуя какого-то древнего бога – выше Гания почти на три головы, глядящий выжидающе и чуть презрительно. Ганий чувствует, что в горле пересохло, заговорить получается не сразу – но взгляд на спутницу придает ему сил.
- Мы хотели бы войти в город.
- Вы знаете правило? – голос кентавра, конечно, не похож на конское ржание. Зато очень напоминает низкий собачий лай.
- Отдать самое ценное, - как ни странно, Корделия почти улыбается. – Но у нас нет ничего ценного.
«Даже жизни». Но стражник как будто услышал невысказанное:
- Жизнь у вас есть, но вы не можете ее отдать. Его жизнь уже отдана.
Ганий не понимает, о ком говорит кентавр, но Корделия резко вскидывает голову:
- Невозможно.
Кентавр пожимает плечами - и открывает ворота.
- Вы заплатите, но не мне и не сейчас.
Впрочем, он произносит это так тихо, что ни мужчина, ни женщина его не слышат, а третьему, пока не рожденному, еще только предстоит встретиться с ясновидящим стражем. Мальчик по имени Тэй нескоро покинет Дит, его уход покажется ему первым настоящим приключением – и он вступит на путь с волнением и любопытством.
Совсем иные чувства будут вести женщину, которая пройдет здесь чуть раньше него. Растрепанная старуха в темно-зеленом плаще будет метаться по дороге, идя против потока беглецов, заглядывая в лица и не находя той, кого ищет. За ней попятам будет носиться черный пудель, путаясь под ногами и звонко лая – не то волнуется за хозяйку, не то смеется над ней. Пожалуй, было бы, над чем посмеяться, если бы не безумие в ее глазах.
Наконец она замечает музыканта, бросается к нему. Он знает, он, несомненно, знает…
- Где моя дочь?
- Дочь? Чья дочь? – его глаза еще видят, но он не узнает старухи. Она рычит от ярости, потом на мгновение опускает голову.
Когда она снова смотрит на Орфея, он видит зрелую женщину, красивую жутковатой ведьминской красотой. Он помнит, что у нее есть и третье лицо, когда-то он видел ее и совсем молодой. Но он и так узнает, кто она.
- Все снова повторяется, Госпожа. Твоя дочь вернулась в свой второй дом.
Желтая трава вмиг покроется инеем – гнев трехликой Госпожи может быть впечатляющим, но сейчас это всего лишь вырвавшееся наружу бессилие. Она вновь потеряла дочь, а скоро потеряет и внука… И вряд ли ее потери закончатся на этом.
Она снова становится сгорбленной старухой, но уже не безумной, а скорее жалкой. Черный пудель больше не следует за ней, он уносится далеко вперед – с громким лаем, в котором теперь уже безошибочно слышен издевательский смех.
@темы:
мифология, пересказанная на кухне